АНДРЕЙ ТАВРОВАндрей Тавров — родился в городе Ростов-на-Дону в 1948 году. Окончил филологический факультет МГУ по отделению русской филологии (1966-1971).
Работал как журналист, художник по мозаике, реклама на ТВ. Сейчас ведёт программу на «Радио России», пишет сценарии для телевизионного канала «Культура».
Член Союза писателей Москвы. Член Международной федерации русских писателей (МФРП). Автор поэтических книг «Настоящее время» (1989),
«Театрик» (1997), «Две серебряных рыбы на красном фоне» (1997), «Звезда и бабочка — бинарный счёт» (1998),
«Альпийский квинтет» (1999), «Sanctus» (2002), «Psyhai» (2003), «Ангел пинг-понговых мячиков» (2004),
романов «Орфей» и «Кукла по имени Долли». Книга стихотворений «Парусник Ахилл» в русско-американском проекте
«Русский Гулливер», вышла визд-ве «Наука» 2005 г. Один из учредителей литературного направления «Новый Метафизис».
Участник антологий «Строфы века» и «Антологии русского верлибра». Стихи и статьи А. Таврова представлены на сайтах Сети.
СТИХИ 80-Х ГОДОВ
* Она ушла, но в повороте головы остались, испугавшись продолженья, часы на столике, объятья, парикмахер и слово: не люблю. Вот так через заснеженный идёт — бамбуковый качающийся мост — монах буддийский: под зонтом и снегом. Внизу бежит поток. ЛОДКА «…tu dei saper»
Inferno А если ты несла Лаппо и Данте в море, где любовь приобретает форму волн и блеска, теперь ты — просто крыша. Здесь, на побережье — крыша от снега и ветра. А еще вчера цвел бессмертник. Впрочем, и теперь колышется в волнах прекрасных парус далекий, но это не мы — там, под его крылом. Да и тут я один миную дырявую лодку, тут, где целовал под снегопадом вои золотые колени некогда… миг всего лишь назад… Роза, как полая лодка, пронизана ветром. Алые волны её сковало морозом. И это — вместо губ твоих, вместо плеч. ОТВЕТ ФАУСТУ И если не дано тебе проникнуть смысл и строй, и радость мира, движенье формул, звуков и золотые фолианты слов, и ветр Истории и Духа, и стон влюбленных губ, что рождены для поцелуя и слова — одновременно, связать и ухватить, и — погрузиться, чтоб вынырнуть из неземных глубин с ракушкой Целокупности, что — с той всегда сияет стороны бумаги, и если не дано песок и время, лучи и лавр, и праздное убийство связать в одно, как мост и отраженье, как круг и карусель — вглядись: вот Я. И этого достаточно, поверь. МЕТАМОРФОЗЫ «…vere filius Dei erat iste». Euangelium Secundum Mattaeum Я там стоял, где не было меня, откуда я давным-давно ушёл. Я был дождём и веткой, серебром летящих на аллею снежных хлопьев. Я слышал удлиненный гул снежинок и как они лебяжесть набирали на мышцах Зевса. Алый Леды рот уже теперь был ярче, чем пожар. Я слышал ангельский глагол звезды, отторженный от празднества — участья в Гармонии, и был он ропотлив. Вздымались моря звонкие сапфиры, являя пестрых глаз и хвост русалки, и в медитацию рос лес ливанский. Я там стоял. В хитоне человек нёс тяжкий брус, как римское I, для тех часов, где распадалось Время. Он походил отчасти на Улисса, сбирающего плот в лесу Каллипсо, а Океан… о, тот вздымался рядом — за истлевающей чертою пляжа. Тогда настала в мире тишина, и в ней воздвиглись, выступив, утёсы. Мой парус зачерпнул от Аквилона, и грудь моя разбилась с лёгким хрустом о камни прорыдавшей кратко мели. Вдали витало красное перо, Любовь-Полынь на небо восходила. Я там стоял, где не было меня. ПАЛОМНИЧЕСТВО Белеет млеком звёзд Ханаанских небо над головою без лавра, Пьеро плутает в лесах голландских, и скрипка его поет от ветра. Бредут охотники, тает шапка снежная на скрипучей ели, Арлекина шуршит кружевами жарко—- ах, алый кармин, да мундштук свирели! Река замёрзла у дамбы. Юпитер пылает, как на морозе полено. Позёмкой сребристой осыплет ветер волхва, увязшего по колено. От губ оленя морозный призрак срывается в ночь, долетает до слуха. Земля подвешена к нити в искрах, бегущих от крыл золотого Духа. Крестьянин ворчит, отгоняя деву в цветастом платье, в шуршащем шарфе. И царь Давид вновь возносит к небу слово, рожденное в красной арфе. Гори, не сгорай, свеча золотая! Звени, моя скрипка, ещё, ради Бога! Ещё я не умер, и пёстрая стая небесных гонцов у пещеры порога. Ещё мы идем — шут, охотник, актриса, ещё мы идем — дрянь, отребье эфира, ещё мы идем — чтоб Тому поклониться, Кем выгнуты лебедь, аорта и лира. ИЗ ЧЕТВЕРТОЙ ЭКЛОГИ Снова с высоких небес посылается новое племя Вергилий …Да не кончится путь! Аталанта вбегает в дым новой жизни, сверкая ладонью с плодом золотым. В небесах полный парус звенит от усилья сдержать тихий ветер Рожденья. Трещит на конверте печать. Разрывается, ахнув, небесных краев полотно, раздирается ткань, чудный слышится стон, и летит, как Дианы хитон, как недвижная песнь аонид, лёгкий снег и вплывает, кружась и пестрея, в окно. Из-под сферы восьмой, из-за смерти сияний и зв`зд, из-за лиры сквозной, словно перьев летящая горсть, снег идёт. Словно лук, что сближает — до крика! — концы натяжением страшным — летят, чуть колышась, гонцы — стая хрупких волхвов — из сведённых до боли краёв небосклона, звенящего гулко тугой тетивой, опускаясь на плечи и парус — безмолвной толпой, и в себя заключив, и подкову и лёгкую бровь. И в себя заключив — гул, Харона, полночный челнок, мрак небес, Агамемнона, гарпий, кровавый венок. Раз-мыкая, рождая — свеченья, толчки и крыла, золотые глаза, трепет юбки — всё, чем была, всё, чем стала теперь в ниспадающем снеге любви — сильным ангелом света, свирели изломом сквозным, бурным парусом ветра, летящим в серебряный дым! И вослед декабрю золотые влачатся волхвы. Им пройти всего ночь, им пройти всего день, всего час. Им пройти, как — точь-в-точь — раздробляет пейзажи алмаз, раздавая пространству — верблюда, колючку, чело, расточая от шкуры замёрзшей — пол миру тепло. Им пройти по следам вдоль таверн и разбитых дорог, мир двоящей слезы не смахнувши ни с век, ни с лица, ни с пещеры, ни с тёмных волов — им пройти до конца, до удара копыта, вошедшего в новый поток. ФЛЕЙТА ИАКОВЛЯ Он подходит к кустарнику. Он разжигает костёр. Громко хворост трещит и вокруг освещает простор. Длинно тени ложатся, летит на огонь мошкара. Ничего не случается — всё это было вчера. Ни садов и ни рощ — только птицы невидимой свист, и с деревьев летит переполненный пением лист. Ничего не случается — только пустыня кругом, и звезда полыхает беззвучным и близким огнём. Он устал. Он ложится на землю, в главу положив белый круглый булыжник. Он слышит знакомый мотив — далеко наверху звонкий голос он слышит струны. Засыпай, Бог с тобой, загляни в эти краткие сны, загляни в те края, что своими мы не назовём, что порой среди дня полыхнут невозможным огнём. В те края, где и свет и струна, и сияние глаз, в те края, где любовь и рыданье, рыданье по нас. Ты увидишь во сне то же, что различаю здесь я — плоско берег лежит, перламутром осыпав края, где-то лебедь кричит за высоким открытым окном, далеко, хрипловато кричит над землей ни о ком, да изломанный парус влечётся в обход всех дорог словно вслед за вагоном нелепый прощальный платок, словно он улетает за край горизонта и крыш, и в ответ ранний снег осыпается в дымную тишь. Я увижу во сне, я увижу во сне лишь песок, и в ночи я увижу: костер, розоватый висок, как, вздымаясь, летит далеко красноватая пыль, и взволнованным сердцем почую, что близко Рахиль. И увижу, увижу, как встала с небес, горяча, занебесная лестница в сильном разрыве луча, и увижу, как ангелы сходят столь бурной толпой, что могла б вместо волн, бригантину нести над собой. И увижу, увижу средь них в мельтешеньи ресниц, в колыхании локонов, нимбов, не узнанных лиц — красных губ золотую печать в высоте, в синеве, я увижу, упав, где лежишь ты, увижу во сне. И твоими глазами узнав дорогое лицо, и твоей содрогаясь печалью, увижу кольцо дымной пряди и плечи, и то, что на свете, увы называть невозможно — незримый повтор головы. На Божественной лестнице каждый увидит своё — то, что он потерял: Бога, ветку, аллею, жильё или синее небо, иль отблеск возвышенных крыш, кто-то — бабочку, кто-то — звезду и летучую мышь. Ты бы здесь увидал: Ангел Божий спускается вниз. Я ж, вплывая в твой сон, как к себе на Итаку Улисс, не узнав, что отечество, вижу — горят небеса, и с утраченных губ золотая слетает пыльца. Спит Иаков. И ветка склонилась. Синеют глаза под закрытыми веками. Долго стоит полоса от упавшей звезды на просторе бесшумных небес. Спит Иаков. Он спит, и он видит — и сосны, и лес, как река пробегает с Востока на Запад, и пыль не стирают с неё. И задрав к зодиаку свой киль проплывает фрегат, и гремят его пушки отбой. И смещаются ангелы в ветре летучей толпой. Спит Иаков в ночи, озаряемый ярким костром, среди жизни темнея, раскинувшись алым крестом, и восходит огромная лестница легче луча, рассыпая каскады ступенек, коснувшись плеча. Никого нет на ней. Никого ни вверху, ни внизу. Тёмных век не открыв, он на землю роняет слезу. Он встает, отряхнувшись, и лестницей долгой идёт вдоль ступеней и звёзд. За луной чья-то флейта поёт. Он проходит пустыней и лестницей вдоль облаков, он проходит (во сне ли?) ступеньки колючих веков. И проходит один, никого не встречая в ночи. Только виснут в кустах, как погасшие лампы, грачи. И ступень за ступенью — как сердце кричит впопыхах! — и коричневой тенью скользя в разрывных облаках, он ломает тростинку в пространствах, где не были мы, что одни отделяют сияние света от тьмы. И три ангела с лирой навстречу плывут из высот. И плывёт-наплывает пернатый возвышенный флот — голубые глаза, золотые овалы и прядь. За плечами чудесная плещет пернатая кладь. Он влезает в седло. Посылает верблюда вперёд. И сияет звезда голубая из створа ворот. Сколько крыл у неё! Как бежит по ним алая кровь! И ломается в ветре кустарник и движется бровь. Он слезает с верблюда и входит, как в воду, в вертеп. Тихо тает свеча. На столе абрикосы и хлеб. Тихо жвачку жуют и солому роняют волы. И Вселенная с краю лежит, освещая углы. И сияет звезда, тихо дева с Младенцем сидит. Он принес им — молчанье. На Деву беззвучно глядит. И глядит на звезду он, и видит, что это одно — луч звезды и сияние плеч сквозь её полотно. Это всё же одно — небеса и пустыня, звезда. Это всё же одно — одиночество, парус, вода. Не бывает другого, когда ты ступени прошёл. Это волосы в золоте, ясли. И сломанный стол, и свеча у младенческих тёмных, сияющих глаз — это всё же одно. И луны дымно-красный топаз. Это просто повсюду, повсюду, как ливень, как снег, занебесных, разбитых и тяжких ступеней разбег. Из любого колодца, со дна безымянных глазниц, от копыт иноходца, из гнёзд не вернувшихся птиц — эта лестница всюду растёт, словно дождь и восход, словно лес и зерно, или пламя и кровли высот. Это лестница, лестница здесь и вон там, у домов, и на отмелях пляжа, в подвалах, во тьме тупиков. Словно гриф и аккорды — ступени, что путник берёт. Это — жизнь, это лестница мёртвого странника ждёт. И трещит, как бумага, и рвётся на части костёр. Ангел белые лопасти, чтоб удержать их, простёр. Тёмный крест на песке. Спит Иаков, колеблется сон. И он видит — дома тонкостенные, стаи ворон, и он видит, как лебедь крестом улетает наверх, безымянным, скрипучим крестом улетает навек. И морской горизонт так открыт, как объятья, когда только платье шумит, словно волны, и плещет звезда. Ради Бога, не надо тоски, умиранья, утрат. Рвётся к небу костер, огнен, чист, переполнен, крылат. Тихо звёзды поют, словно хор над песком голубым. Тихо веки дрожат. Тень его уместилась под ним. Птицы шумно летят. Значит — время, и это рассвет. С неба движется свет, и он встанет навстречу в ответ. И запляшет с небес, как каскадом ступеней вода: Я с тобою отныне — навек, до конца, навсегда. В небе птица стоит. Ни назад не летит , ни вперёд. Ни наверх и ни вниз. Будто крохотный розовый грот. В небе птица стоит, и горит под пером, горяча, освещая из сердца слепую окрестность, свеча. Над крылами звезда. По ногами — земля и вода. И дорога легла вся в пыли навсегда, навсегда. В небе птица застыла, как дальний и розовый грот. В нём мерцает свеча. И течёт стеарин из высот. АНДРЕЙ ТАВРОВ
на Середине мира. Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов. Зима Ахашвероша: из книги. О поэзии ЧНБ. О книге Вадима Месяца алфавитный список авторов. станция: новости многоточие на середине мира новое столетие город золотой |